Неточные совпадения
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты:
спать не раздеваясь, так, как есть,
в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то
свой особенный воздух,
своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь
свою кровать, хоть даже
в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что
в этой комнате лет десять жили люди.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось
спать, и я пошел
в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на
своей постели и, должно быть,
спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край
кровати.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел
в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она
спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на
кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
— Ах черт… Чего он! — ворчит с
своей кровати Ламберт, — постой, я тебе!
Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло,
в которое укутался с головой.
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей
в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику
в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на одной
кровати и
спали, и кормил вместе со
своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Он не обедал
в этот день и не лег по обыкновению
спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу
своей палкой. Когда часа через два мать послала меня
в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не
спит, позвать к чаю, — то я застал его перед
кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Проститься с ней? Я двинул
свои — чужие — ноги, задел стул — он
упал ничком, мертвый, как там — у нее
в комнате. Губы у нее были холодные — когда-то такой же холодный был пол вот здесь,
в моей комнате возле
кровати.
В этот день
в первый раз Тит ораторствовал на сходке. Ночью он пришел позже меня, лицо его было тёмно-красное, и он производил впечатление выпившего, хотя никогда не пил ни капли водки. Подойдя к моей
кровати, он постоял надо мной, как будто желая рассказать о чем-то, но потом быстро отвернулся и лег на
свою постель. Ночью он
спал беспокойно и как-то жалобно стонал… А на следующий день
в академии много говорили о неожиданном ораторском выступлении Тита и много смеялись над его цитатами из Зайцева…
Старик посмотрел на Настю, встал, погладил ее по голове и пошел
спать на
свою железную
кровать, а Настя пошла
в свою комнату.
Я давно уже
спал на
кровати в классной, и новый мой дядька на ночь, подобно остальной прислуге, приносил
свой войлок и подушку и расстилал его на ночь.
И Липа тоже не могла привыкнуть, и после того, как уехал муж,
спала не на
своей кровати, а где придется —
в кухне или сарае, и каждый день мыла полы или стирала, и ей казалось, что она на поденке.
Тогда он шел
в спальню, забирался под одну из самых дальних
кроватей (всем воспитанникам было известно, что он страшно боялся
своей жены, которая его била) и
спал там часа три, подложив под голову полено.
Долее уже не
в состоянии была она продолжать разговора с дочерью и, придя
в свою комнату, зарыдала и почти без чувств
упала на голые доски
кровати Антона Федотыча.
Право, столярова жена, прижавшись
в углу
своей кровати, с растрепанными волосами и испуганными глазами, рассказывающая, что она слышит, как
падают мешки, гораздо ужаснее и страшнее Ильича, хотя крест его снят и лежит на балке.
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но
в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен;
в печи не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На
кровати с опущенным белым пологом
спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на
своей лодке
в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
Мы не будем объяснять судьбы Семена Ивановича прямо фантастическим его направлением; но, однако ж, не можем не заметить читателю, что герой наш — человек несветский, совсем смирный и жил до того самого времени, как
попал в компанию,
в глухом, непроницаемом уединении, отличался тихостию и даже как будто таинственностью, ибо все время последнего житья
своего на Песках лежал на
кровати за ширмами, молчал и сношений не держал никаких.
Покамест сошел первый столбняк, покамест присутствующие обрели дар слова и бросились
в суматоху, предположения, сомнения и крики, покамест Устинья Федоровна тащила из-под
кровати сундук, обшаривала впопыхах под подушкой, под тюфяком и даже
в сапогах Семена Ивановича, покамест принимали
в допрос Ремнева с Зимовейкиным, жилец Океанов, бывший доселе самый недальний, смиреннейший и тихий жилец, вдруг обрел все присутствие духа,
попал на
свой дар и талант, схватил шапку и под шумок ускользнул из квартиры.
Покончив с наблюдениями, смотритель маяка лег
спать, но зачем-то позвал меня к себе. Войдя
в его «каюту», как он называл
свою комнату, я увидел, что она действительно обставлена, как каюта.
В заделанное окно был вставлен иллюминатор. Графин с водой и стакан стояли
в гнездах, как на кораблях.
Кровать имела наружный борт, стол и стулья тоже были прикреплены к полу, тут же висел барометр и несколько морских карт. Майданов лежал
в кровати одетый
в сапогах.
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса. Фон Штенберг,
в одном нижнем белье, босой и с всклоченными волосами, стоял на пороге двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся
в дверь,
в окна и
в щели барака и слабо освещал мою
кровать, стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись на полу на бурке, выпятив
свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой под головой, инженер
спал и храпел так громко, что я от души пожалел студента, которому приходится
спать с ним каждую ночь.
Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на
своей кровати, ворочаюсь с боку на бок и стараюсь уснуть. За стеной,
в другой комнате не
спит и ворочается мой дедушка, отставной генерал, живущий у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и шуршит
своим накрахмаленным колпаком.
И когда она от стремительности почти
упала на край
своей кровати, то ей показалось, что она дала окрик прислуге или какому-нибудь провинившемуся мальчишке, которого запрут
в темную и высекут…
Когда шаги генерала затихли, Андрей Хрисанфыч осмотрел полученную почту и нашел одно письмо на
свое имя. Он распечатал, прочел несколько строк, потом, не спеша, глядя
в газету, пошел к себе
в свою комнату, которая была тут же внизу,
в конце коридора. Жена его Ефимья сидела на
кровати и кормила ребенка; другой ребенок, самый старший, стоял возле, положив кудрявую голову ей на колени, третий
спал на
кровати.
Приживалка плюнула,
попав прямо
в бороду лежавшему около
кровати мужику. Тот, однако, не обратил на это внимания и хладнокровно обтерся, весь тоже поглощенный, как и все присутствующие, известием о сватовстве племянника
своей благодетельницы-генеральши.
— Вон! — крикнул я, затопав ногами, вбежал
в свою комнату и
упал к себе на
кровать. — Боже, — восклицал я, — о каком же слиянии и объединении славян толкуют наши славянофилы! Ну, что общего между мною ярославцем и этим полунемцем? — Но вдруг вспомнил, что и самый лучший наш ученый славянофил назывался немецкой фамилией Гильфердинга, и перестал бесноваться.
Всю ночь бушевала гроза, и всю ночь Борька не
спал, лежа на
своей кровати среди крепко спавших товарищей. Болела голова, и ужасно болело
в спине, по позвоночному столбу. Задремлет, — вдруг ухнет гром, он болезненно вздрогнет и очнется. Угрюмый, он вставал, ходил по залам и коридорам дворца, останавливался у огромных окон. Под голубыми вспышками мелькали мокрые дорожки сада с бегущими по песку ручьями, на пенистых лужах вскакивали пузыри, серые кусты, согнувшись под ветром, казались неподвижными.
Но, уже помолившись Богу и укладываясь
спать, Настя долго сидела на
кровати и размышляла. Худенькая спина ее, с острыми лопатками и отчетливыми звеньями хребта, сильно горбилась; грязная рубашка спустилась с острого плеча; обняв руками колени и покачиваясь, похожая на черную сердитую птицу, застигнутую
в поле морозом, она смотрела вперед
своими немигающими глазами, простыми и загадочными, как глаза зверя. И с задумчивым упрямством прошептала...
Танечка соскочила со стула, зацепила ложку, уронила, подняла, положила на край стола, она опять
упала, опять подняла и с хохотом, семеня
своими обтянутыми чулками сытыми ножками, полетела
в коридор и
в детскую, позади которой была нянина комната. Она было пробежала
в детскую, но вдруг позади себя услыхала всхлипывание. Она оглянулась, Вока стоял подле
своей кровати и, глядя на игрушечную лошадь, держал
в руке тарелку и горько плакал. На тарелке ничего не было.